«Для меня землячество — это вся Россия. Набоков, Пушкин, Чехов — всегда рядом, и нет разницы: на Алтае я или в Липецке», — говорит главный режиссер Липецкого государственного академического театра драмы имени Толстого Сергей Бобровский.

Встретились мы с ним вскоре после того, как весь мир отметил День театра. Заливающие кабинет главрежа солнечные лучи приятно пахли табаком, а на столе среди бумажных завалов, под которыми тектоническими плитами выделялись корешки «Евгения Онегина» и Нового Завета, расположились надорванный пакет с ароматными листьями и машинка для набивки сигарет.

— Да, я курю, получаю от этого удовольствие, — признался наш собеседник. — И не понимаю всех тех ограничений, которые в последнее время так активно у нас внедряются. Я взрослый человек, сам отвечаю за свои поступки — почему меня хотят насильно спасать от вина, табака? Плохо, конечно, когда мальчишки курят, пьют. Но их воспитание надо начинать не с запретов.

— А с чего?

— Любить своих детей надо, быть добрыми, с уважением относиться к себе и к окружающим. Заботиться надо по-настоящему о культуре и образовании. У нас же сделали из них сферы услуг. Это я уж не знаю что такое!

— На эти темы не первый год идут дискуссии, в том числе и в прессе.

— Признаться, на газеты у меня времени мало. Видите, еще сколько непрочитанной художественной литературы. Как говорит Шерлок Холмс, моя голова не старый чердак, куда можно все сваливать. Единственная газета, которой я интересовался, вернее, пытался это делать, — «Юманите» на французском языке. Ради его изучения и читал ее.

— Помогло?

— Не очень. Я был абсолютным троечником. Но учительница — она была похожа на Анну Каренину — просила меня говорить только на французском. Даже когда мы встречались не на уроке, а в школьном саду, весной. Для меня она была дама в возрасте: ей лет двадцать пять, а я — классе в пятом-шестом. Но пришел человек и украл ее. Любовь закончилась, оценки стали тугими, и французский исчез из моей жизни.

— Сад возле школы случаем не вишневый был?

— Нет, это же сибирский поселок. Но там много чего росло. Школа — старое здание с толстыми стенами, двухэтажное. Весь второй этаж занимала оранжерея. И сад был со старыми лавочками, с клумбами, с тополями, акациями и прочим другим. Даже яблони росли, какие-то еще фруктовые деревья.

— Сергей Александрович, вам пришлось попутешествовать: Сибирь, Алтай, Черноземье. В нашем городе вы уже почти пять лет. Как обжились здесь: куда ходите, где отдыхаете?

— Скажу правду, хотя это звучит банально и пафосно: ничего кроме театра я не вижу. Нет ни дня свободного. У меня есть машина. Появляется возможность — сажусь и даю кружок: по улице 8 Марта, по мосту, потом через центр — опять к себе на горку. Такой вот пробег. Иногда еще по окружной проеду, чтобы на живых людей посмотреть. Это интересно бывает, не только же с покойниками, с классиками общаться.

— А в простом автобусе вы не пытались набраться свежих впечатлений?

— Раза три-четыре покатался. Меня как-то лишили водительских прав...

— Даже так?

— Ну, мне все русские пороки свойственны. На работу ходить было легко — я живу рядом, за стадионом. Квартиру выбирал с хорошим видом из окон: река видна, а трубы завода за стеной другого дома спрятаны, чтобы дети не пугались, где живут. Но продукты на себе таскать совсем не понравилось. Сейчас, к счастью, права есть. Вообще, я люблю ездить, у меня такая гоголевская зависимость от макарон и дорог. И думаю: в каком славном мире живу! У меня теплая машина. А у бедного Гоголя — холод, грязь, ветер, бездорожье. Впрочем, у нас и сейчас-то дороги ужасные.

— Дорога привлекает, наверное, тем, что в пути с тебя как бы снимаются привычные обязанности, хлопоты, ответственность. Человек вроде бы вне обычной жизни оказывается…

— Из-за работы я не очень привязан к быту. Но когда еду в путешествие, для меня важно другое — не освобождение от текущей суеты, а открытие чего-то неведомого. Интересно, когда не знаешь, что тебя ждет в конце пути. Я очень люблю нашу страну, она такая большая — жизни не хватит, чтобы везде побывать. Зачем мне заграница? Отели пятизвездочные — что они мне дадут? Состояние же «растворения» в мире мне нравится. Когда у тебя, как у даоса, есть тайное знание, но внешне ты простой человек. В этом большая естественная красота.

— Вам-то тяжело «раствориться»: профессия обязывает быть на виду, проявлять себя.

— Да, бремя такое. Не жалуюсь: какую роль дает тебе судьба, ту и надо благодарно принимать. Но я-то думал, что буду писателем, Толстым, буду творить в одиночестве, среди красивой библиотеки, как Борхес.

— Вы же сами пришли в театр.

— Так получилось. Наоборот, я запрещал себе, я десять лет выпестовал себя на лоне монтировочного цеха. Но и в театре я остался рабом книги. Перевожу великих на язык массовой культуры. Ведь мне надо думать и о том, как заполнить семьсот мест в зале, как привлечь широкого зрителя, а он не всегда бывает начитан.

— Ваши постановки, конечно, «масскультом» назвать сложно. Но по каким законам вы «переводите» классику?

— Тут важна не только фабула, надо почувствовать, чем пропитан текст, почему слова стоят именно так, ведь могли и по-другому. Надо быть крысой вот с таким носом, чтобы это вынюхать. Поиски скрытого в тексте — мое тайное приключение, мой диалог с Толстым, Достоевским, Чеховым... Все они классные, фантастические люди. В слове «классики» много чего пыльного, для меня они — славный отряд духовных вождей, художников, мастеров, гениев. Ты общаешься с ними, и в определенный момент возникает ощущение, что они отвечают. И когда во сне приходит Владимир Владимирович Набоков, думаешь: ну отчего ко мне-то, чем я заслужил такой визит?

— На ночь, наверное, его перечитывали?

— Да, когда мне нужно очистить свое внутреннее поле, не молитвой это делаю — я человек невоцерковленный, ни с какой религией не связан, а обращаюсь к Пушкину, Набокову, Тарковскому. Моя церковь — это мировая художественная культура. А вечерами, не поверите, каждый раз засыпаю под фильм о Шерлоке Холмсе. Для меня это образец этического героя, который бесконечно сражается с бесконечным злом. Его обаянию невозможно не поддаться.

— Вы говорите, что не принадлежите никакой конфессии. Но в ваших спектаклях есть нечто такое, что близко христианскому взгляду на мир.

— Я живу там, где больше всего православных, и не могу быть совсем вне этого. У меня тоже была бабушка, которая мечтала меня окрестить. Странно, но так и не случилось. Она еще в советское время, когда церковная литература была под запретом, приносила мне и Новый Завет, и другие священные тексты. Так что вместе с советской литературой — Гайдаром, «Честным словом» и прочим — я тогда открыл для себя нечто совершенно удивительное. Мало что понималось, но была в этих книгах какая-то красота, даже в самом наборе. В спектакле же я должен прежде всего передать то, что было в душе у автора. Если он верующий человек, то это обязательно проявится в постановке.

— Как ваша жена относится к отсутствию у вас свободного времени и вашему постоянному напряженному диалогу с великими?

— Мы живем с ней как бы в параллельных мирах. Она занимается детьми, я — театром. Но она все про меня уже на определенном этапе поняла. Может, ей временами и не хватало внимания, но я абсолютный изменник в этом плане: мои друзья-классики всегда меня зовут. Тут можно ревновать, но лучше смириться с ситуацией.

— Вины за собой не чувствуете?

— Нет, я в своих пороках разлагаюсь с удовольствием. Как Набоков, создавший для себя образ сноба. Миф этот очень устойчив, а на самом деле он был очень добрый человек, тонкой души, культурный.

— Такой образ — защитная скорлупка?

— Конечно. Но он имеет право на эту позу, она ему идет. Так же, как Уайльду поза эстета.

— А вы себе какой-нибудь образ создаете?

— Да уже как-то говорил об этом: я пришибленный книжкой человек.

— У ваших младших дочерей очень необычные имена. Тоже книжные? Вы их выбирали?

— Мне кажется, что называть дочек должен папа, а сыновей — мама. Тут мне никто ничего не мог возразить, в этом я настойчив и уперт. У меня три дочки. Когда родилась старшая, Анюта, мне было двадцать два года, и я уже долгое время находился под гипнозом Льва Николаевича Толстого. Обожал образ Анны Карениной — очень теплый, живой. Мне и само имя — Анна — нравилось своей простотой и зеркальностью. К тому же так звали мать матери Христа. Майя и Тея — дочки от третьего брака, их имена связаны не только с литературой, но и со сценой. Майя — это имя Дюймовочки, которое она получает в мире эльфов. Это есть и в оригинальном тексте сказки, и в моей постановке. Так же звали прародительницу всех индийских богов. А еще есть индейцы майя — ассоциаций много. Теей же мы в спектакле назвали другую героиню Андерсена — Русалочку. Вообще, это название гипотетической планеты, от столкновения которой с Землей, согласно теории, возникла Луна. Когда в роддоме впервые увидел младшую, сразу стало ясно: Тея — ее имя. Я бы хотел, чтобы эти имена нравились девочкам, помогали им в жизни.

ВИЗИТНАЯ КАРТОЧКА

Бобровский Сергей Александрович родился в Кемеровской области. С 1984 года жил в Рязани, где работал в театре драмы монтировщиком сцены, сторожем, а затем и актером. В 1999 году окончил Высшее театральное училище имени Б. В. Щукина по специальности «Режиссура». С 1998 года ставит спектакли в разных городах. В 2003-2008 годах был главным режиссером Бийского городского драматического театра. С августа 2008 года — главный режиссер Липецкого академического театра драмы имени Л. Н. Толстого.

ПРИСТРАСТИЯ

Город — Зурбаган
Место в Липецке — вид из окна на Никольскую церковь
Исторический деятель — Сергий Радонежский
Писатель — Иоанн Богослов
Певец — Элвис Пресли
Растение — сосна
Животное — археоптерикс
Время года — осень